Эдик

(Все имена, события и совпадения случайны,
да и вообще при желании можно не читать)

    Жил-был некто Эдик (просьба не путать с Лимоновым) в своем родовом поместье, состоявшем из покосившейся избы со всеми благами на лоне природы и никем немеряным, отсюда до леса, земельным наделом, давно возвращенным природе за исключением нескольких любовно ухоженных кустиков конопли.
    Единственным, вступившим в законные права, наследником всего этого богатства Эдик и оказался. Остальная ближняя родня в этом направлении даже нос не воротила, а дальняя понятия не имела о существовании первой с их наследством.
    Располагалось это наследство в забытом богом, а также газо-, нефте- и водопроводом селе, у которого, на мой взгляд, имелось одно, но очень важное преимущество. Оно было забыто не только цивилизацией, но и властью. Забыто уже довольно давно, толи случайно, толи специально предусмотрительно. Никаких упоминаний в летописях и всяких там ревизских сказках. Никаких приданий и былин. Как появилось ниоткуда так там и осталось. Поэтому предки Эдика, сплошная крайне левая оппозиция любой власти, тут благополучно пережидали всевозможные гонения и репрессии со времен опричнины до заказных спецслужб и агрессивных кредиторов с золотыми цепями на накачанных шеях.
    Есть мнение, что тут и располагалась колыбель мирового анархизма. Одних только Бакуниных проживало полсела. Воздух густо благоухал сеном, навозом и полным отсутствием понятия государства как такового.
    Да и название село носило соответствующее – Забыть с ударением на «а».
Название скорее условное, т.к. никаких указателей и обозначений даже на Гугл-Земля, не говоря уже о картах генштаба, списках налоговой инспекции и госстата. Все это никоим образом не сказывалось на демографических показателях при нулевой рождаемости и судя по всему такой же смертности.
    Народонаселение состояло из появляющихся на теплых солнечных завалинках, как земноводные, лиц, неопределенно на сколько, престарелого возраста с неистребимыми чертами голубых кровей, раскольников, казачьих атаманов и беглых каторжников (часто все на одном). На этом фоне их немногословное хлебосольство и сердобольство воспринималось до слез искренним. Общались они на каком-то древнеславянском, воспринимаемом как суахили, но понятном языке. Возможно еще  до вавилонском.
    Эдик от властей не прятался. Это просто была единственная крыша над его головой после очередного развода и надежда, что уж тут-то Гименей его не настигнет, как обычно коварно, во сне. Эдик периодически просыпался на следующий день после вчера уже женатым. Подобные  метаморфозы с ним случались довольно часто и являлись хоть какими-то вехами его биографии. В согласии с Эйнштейном общепринятую временную шакалу человеческих ценностей он не признавал.
    В избе, как класс, полностью отсутствовали какие-либо информационно-коммуникационные достижения, даже книг не было. Как выяснилось позже, он их писал сам. Продукты жизнеобеспечения возникали сами по себе во время отсутствия хозяина. В деревне Эдика справедливо считали юродивым.
    Материальное благосостояние его зиждилось на пенсии по общему заболеванию, точнее и не скажешь. У него был туберкулез, заработанный потом и кровью в тумане юности на исправительно-трудовом лесоповале в заповедно-отдаленных местах.
    Попал он туда, как не трудно догадаться, не по комсомольскому призыву, а вследствие череды трагических случайностей, вычеркнувших из списка живущих троих его однокурсников (в те времена он был студентом литературного). Руководство, активно прикрывавшее тылы и заметавшее масштабные хищения, назначило Эдика на заклание и подложило под карающий меч Фемиды. Весов по ту пору у нее еще не было, да и нынче их техническое состояние - частый повод для кривотолкования.
    О тех смутных временах по большей части отмалчивался, да и, судя по всему, сильно не кручинился. Все, что не случалось, воспринимал как тому и быть, карма такая.
    Окружающая его сельская экосистема полностью гармонировала с его творчески - философским мировосприятием и надежно защищала сознание от внешних дегенеративных источников массового влияния. Но накапливающийся статический потенциал периодически требовал выброса энергии движения.
    Вот тогда, один – два раза в году, он извлекал свою потертую джинсу фирмы «Леви Страус», пошитую очевидно еще самим американским евреем во времена «золотой лихорадки» и совершал паломничество в направлении далекого зарева столичных огней.
    Там он направлялся по знакомому еще со студенчества адресу в «сталинку» старых знакомых, обладавшую удивительным свойством в зависимости от телесной массы и градусности в ней трансформироваться до Хилтоновских размеров президент-отеля.
    По всем стенам висели портреты и фотографии бывших владельцев, преимущественно с хозяевами и вождями многочисленных стран и народов. Каждый новый обитатель ничего не трогал из опасения перемены ветра и возврата прежнего режима. Привносил только что-то свое, в основном те же фотографии. Тут и так по всем углам стояли вазы династии Цин, сандаловые и эбеновые идолы. В резных сервантах карельской березы звякал Богемский хрусталь и итальянское стекло времен Монтекки и Капулетти, африканские маски и куклы Вуду (по слухам в рабочем состоянии). Но самым эксплуатируемым предметом домашнего обихода был товарищ «граненый стакан», как символ победившего пролетариата. В виду хрупкости и ранимости запасам его была отведена целая кладовая.
    Очаг разводился как всегда на кухне, постепенно заполняя вакуум свободных площадей, ветвясь и множась, ближе к ночи иногда размножаясь в особо туманно – интимных местах.
    Никаких специальных приготовлений – все приносилось с собой, преимущественно в виде разнообразных горячительных напитков и чего-то под названием «прикусить». Здесь после «Массандры» урожая 1953 года можно было отведать свежевыгнанного самогона и запить из канистры, вынесенной с борта атомной субмарины, радиопротекторным красным вином сорта Каберне.
    Над всем царило свободомысленное общение на фоне психоделического звучания музыки и ощущения полета на свинцовом дирижабле с таким же свинцовым утренним привкусом во рту.
    Недалеко за полночь Эдик тихо отправлялся в направлении старого города для посещения клуба «Свободного автотуризма». Клуб этот располагался в подвале местного краеведческого музея, сотрудники которого, собственно говоря, и были его отцами-основателями. Все это удалось организовать под эгидой этнографических экспедиций и как место встреч самородных талантов со всего края. Так оно в принципе и было. Были экспедиции, были и самородки. Для пущей легализации прикрылись старыми связями с сильно преуспевшими на ключевых постах коллегами по еще тому комсомолу.
    Ближе к ночи клуб плотно заполнялся разнородно разновозрастной публикой, преимущественно богемного толка.
    Эдика встречали как долгожданного почетного гостя, приглашали за столики, угощали. Он, как будто только сейчас выходил покурить, с середины читал свои стихи, которые поэтому и воспринимались как одно большое стихотворение о стихах.
    Ему читали его же собственные стихи прошлых лет. Слушал в заинтересованном удивлении, так как никогда не перечитывал ранее им написанного. Сам он никогда и нигде не пытался издаваться. Периодически, возникавшие знакомые и незнакомые личности брали его рукописи и предавали их печатному станку, заодно печатавшему скудные гонорары, иногда доходившие к нему в Забыть.
    Ближе к утру, теряя накопленный потенциал, Эдик, погружался в философское состояние, именуемое как вещь в себе, и тихо засыпал с улыбкой утомленного автотуриста-дальнобойщика.
    С солнцем в зените просыпался на персональном топчане в пустом коридоре знакомой квартиры. Складывалось впечатление, что этот топчан, более никем не занимаемый, является его средством передвижения в пространстве и времени. Пил чай с хозяевами и растворялся на неопределенный срок в тумане своего Забытья с ударением на букву «А».
    В один из, ничем не примечательных, дней произошло вполне прогнозируемое и ожидаемое событие. Случился очередной хроносинкластический сдвиг и Эдика не стало. Такие вот дела происходят с завидной регулярностью. Никто никому не сообщал, но пришли все, хоть как-то сопричастные.
    Проводы оказались на удивление многолюдными и разноликими. Мелькали лица известных деятелей культуры, приближенных к власти и лица, судя по всему, без определенного места пребывания в житейской суете. Без них ну никак.
    Из произносимых с выражением речей вырисовывалось, что Эдик еще непознанный поэт и прозаик современности, чье творчество еще только предстоит осознать, понять и по достоинству оценить и т.д. и т.п. Как не было пророков в своем отечестве так их, похоже, нет, и не предвидится. Все как всегда.
    Закрадывалось даже подозрение, а не ошиблись ли мы мероприятием. Говорили о совершенно незнакомом мне человеке. Но заглянув через широкие плечи впередистоящих, стало понятно – увы, нет.
    P.S. Лично я для себя в этот день уяснил, что всем нам надо быть настороже. Умер не просто Эдик, умер наблюдатель. Своими редкими, неожиданными ночными звонками с единственным вопросом – Ну, ты, как? - он контролировал нас в своих списках живущих. Только бог знает, какой длины были у него эти списки. С его уходом атмосфера наполнилась каким-то чувством сиротства. Я был в его списках и это вселяет надежду, что назначат кого-то другого. Уж больно не хочется оказаться паршивой заблудшей овцой в стаде баранов, не имеющей рядом кого-то умнее себя.

    Август 2016